В 1927-м отца приняли в партию. С 1937 по 1969 год он работал в системе государственных и мобилизационных резервов. Когда началась война мы – мама, папа, старший брат Игорь и я – жили в Свердловске, а в 1942-м переехали в Челябинск. Отец стал начальником Челябинского управления Росрезерва. Мне тогда было шесть лет.

Поселились мы в деревянном доме. Зимой  в нем было очень холодно: ночью родители укрывали нас зимними пальто – одеял в те годы почти ни у кого не было.

Каждый день тогда был трудным и тревожным – все беспокоились за исход войны, за Красную армию. Трудно было с продуктами, постоянно хотелось есть. Очень хорошо помню, как вечерами ждали с работы отца – он приносил 400 граммов хлеба и давал по небольшому кусочку брату и мне. Был случай: мама накормила нас с Игорем какими-то лепешками – больше никакой еды не было, – и мы сильно отравились. Врачам удалось нас спасти. Целый день нам давали пить слабый раствор марганцовки, чтобы промыть и продезинфицировать желудок.

В том же 1942-м впервые услышал воздушную тревогу – при звуке сирены надо было погасить свет во всем доме, в комнате разрешалось включать только синюю лампочку – чтобы не нарушать светомаскировку. В первые годы войны все, кто имел радиоприемники, должны были добровольно сдать их в местные органы – чтобы предотвратить возможное распространение враждебных и панических настроений под воздействием вражеской пропаганды, которая постоянно велась с оккупированных фашистами территорий. Мы свой тоже сдали. А о положении дел на фронте сообщали репродукторы, которые местные радиовещательные органы включали только в определенное время.

Дом, где мы жили, стоял вблизи улицы Красноармейской – она подходила к вокзалу, где формировались составы, доставлявшие на фронт военную технику. Почти каждый день по этой улице несколько раз проезжали боевые машины, сходившие с конвейеров легендарного ЧТЗ: самоходные орудия, «тридцатьчетверки», «ИСы»…

Заслышав приближающийся рев моторов, мы, мальчишки, бросали все дела и выскакивали на улицу, старались встать как можно ближе к дороге, чтобы посмотреть.

Танки – по три-пять машин, а то и больше – грохотали по улице, из открытых люков выглядывали танкисты в шлемах и военной форме, махали нам крепкими руками, что-то кричали, дружески улыбались, как бы говоря, что мы, с такой техникой, победим фашистов, и, конечно, каждый из них верил, что обязательно вернется живым. Мы по-ребячески завидовали этим солдатам: они едут на фронт, громить немцев, стрелять из автоматов и орудий! И не задумывались, что кому-то из танкистов суждено отдать жизнь за Родину. Эти картины я до сих пор храню в памяти.

В последние годы войны мне удалось увидеть и настоящих немецких военнопленных – их по утрам строем приводили в дом на нашей улице, где заставляли строить подсобные помещения. Мне все они запомнились высокими, худыми, в серой немецкой форме без погон, на головах – немецкие шапки с длинным козырьком. Каждый раз они с любопытством смотрели на нас, и что-то говорили на своем языке. Однажды мы с приятелями поняли, что пленным хочется простой русской соли – они за нее готовы были отдать всё, что попросим. Я выпросил у мамы горсть соли, и отдал немцам. Они что-то сказали, сняли со своих курток знаки различия и протянули нам. Мы долго эти штуки рассматривали, а куда дели потом – не вспомню, вроде бы – закопали в землю…