Справка АН

Елена Владимировна Харченко – заведующий кафедрой русского языка как иностранного Института лингвистики и международных коммуникаций ЮУрГУ, директор ЦДО «Подготовительное отделение для иностранных граждан», доктор филологических наук, профессор, почетный работник высшего образования. Под руководством Е.В. Харченко защищено 15 кандидатских диссертаций, в том числе пять – иностранными аспирантами. Научные интересы: теория языка, психолингвистика, лингвокультурология, лингводидактика. Как руководитель и исполнитель участвовала в 11 грантах. Опубликовано более 300 научных трудов, в том числе 12 монографий.

Филолог от рождения

Дочь известного филолога, профессора Людмилы Шкатовой, Елена родилась в семье потомственных преподавателей и, конечно, всегда много читала. С раннего детства ее окружали книги на разных языках. Дедушка преподавал английский, бабушка стояла у истоков создания кафедры французского языка в пединституте. Детство запомнилось стихами и песенками на французском языке, а также пословицами, которые остались в памяти на всю жизнь. Но в школе по распределению довелось учить немецкий.

Повезло с классным руководителем. Чтобы дети лучше знали немецкий язык, учитель русского языка челябинской школы № 121 Нелли Андреевна Сергеева организовала переписку с ребятами из Германии. Вообще все, что связано с языком, Лене всегда было интересно. А наукой как раз и движет интерес.

В основе первой авторской серьезной научной работы было исследование детской речи. Изучала речь своего годовалого племянника. «Бадедя», к примеру, – слово, обозначающее бабушку и дедушку вместе. Елена училась тогда в восьмом классе и за победу в конкурсе на ВДНХ получила 25 рублей. Это было целое состояние!

В школьные годы она занималась в Научном обществе учащихся и была в совете НОУ. Ну а еще Елене очень повезло, поскольку были и неформальные встречи с друзьями и коллегами родителей и бабушки. В доме всегда гостили интересные люди, ученые, приезжавшие на научные конференции. Велись увлекательные разговоры на филологические темы.

Она считалась довольно поздним ребенком, по представлениям, бытовавшим в прошлом веке. Родителям было по 30 лет, когда Елена появилась на свет. Мама защищала кандидатскую диссертацию, будучи беременной. Возможно, это тоже как-то отразилось на научной деятельности будущего профессора.

– Всё было предопределено?

– Наверное. Впрочем, на мою дочь предопределение не повлияло. Она стала дизайнером. Наукой я, конечно, и в университете занималась. Мы собирали картотеку разговорной речи челябинцев, ездили в экспедиции, выступали на форумах, – вспоминает Елена Владимировна. – Кандидатская диссертация у меня была по педагогике. Большую роль в моем становлении сыграла встреча с представителями психолингвистической школы, которые приехали в Челябинск на конференцию. Этим направлением я интересовалась и прежде, но сочетание хорошей научной базы и увлеченных исследователей всегда притягивает.

В 2000 году я поступила в докторантуру со своей темой исследования, связанной с изучением профессиональной речи. Это был определенный вызов, потому что поступала я в Институт языкознания Российской академии наук. Люди там занимались классической наукой, изучали уровни языков (фонетический, словообразовательный). Поэтому профессиональная речь некоторыми воспринималась как нечто малонаучное: «Объект языкознания – язык, а все, связанное с практическим использованием языка, – это не очень серьезно».

Приходилось доказывать свою позицию на ученом совете при обсуждении темы. Это очень непросто, когда перед тобой авторы учебников, по которым ты учился. Но тем значимее результат. Было очень приятно, когда известные ученые говорили: «Да, в выбранном вами направлении что-то действительно есть». Это окрыляло.

На заседании сектора психолингвистики и теории коммуникации было, с одной стороны, проще, потому что тебя понимали, но, с другой – и ответственность выше. Я очень благодарна судьбе, что мне удалось лично познакомиться с известными учеными, в том числе Натальей Владимировной Уфимцевой, Евгением Фёдоровичем Тарасовым, Юрием Александровичем Сорокиным, Юрием Николаевичем Карауловым.

Оказалось, что изучать профессиональную речь напрямую очень сложно. Никто не разрешит сидеть с диктофоном или видеокамерой в кабинете врача или в учебном классе. Пришлось предложить целую систему косвенного изучения речевого поведения профессионалов.

В конце 90-х – начале 2000-х сложилась очень интересная ситуация: на старые модели накладывались новые, которым в некоторых сферах обучали на тренингах. Я думаю, что многие помнят время, когда продавцы вдруг стали подходить к покупателям и спрашивать: «Что вам предложить?», «Чем вам помочь?». При этом покупатели такой резкой смены модели поведения пугались.

Для исследования мы взяли коммуникативно значимые профессии, такие как учитель, врач, продавец, и одну профессию, которая не относится к зоне повышенной речевой ответственности, – инженер. В работе выявили образы профессионалов, закрепленные в языковом сознании россиян. Определили, какое речевое поведение профессионалов является социально одобряемым и социально порицаемым.

Разные ценности

– У врачей какие порицаемые фразы в ходу?

– Они нам всем хорошо знакомы: «Куда без талончика?», «Выйдите, подождите за дверью», «Что вы хотите в вашем возрасте?!»

– А у учителей?

– И это знакомо: «Вон из класса!», «Родителей в школу!». Очень много, к сожалению, оценочных негативных конструкций. «Быстрее зайца научишь, чем вас», «Ты что, тупой?!» и так далее. Но, что интересно – самая отрицательная конструкция у всех профессий – отказ от контакта: «Приходите завтра», «Это ваши проблемы»... Интересно также было увидеть инклюзивные конструкции, которых практически нет, например, в речи представителей других культур. «Открываем тетрадь – и пишем», «Подходим, выбираем». То есть говорящий включает себя в действие, которое он сам не производит, а предлагает произвести тому, к кому он обращается. Такие конструкции обусловлены нашей коллективистской культурой.

Но самая большая проблема в нашем обществе – это разделение сложившихся, культурно значимых моделей поведения и новых, сформированных в последние десятилетия. В школе и в вузе нам прививают модели, которые опираются на социальные архетипы. Но подростки чувствуют, что для того, чтобы стать успешным, нужно действовать иначе. И это касается не только поведения, но и мировосприятия в целом.

В нашей культуре добрый молодец и внешне добрый (сильный, могучий), и внутренне (отзывчивый, готовый прийти на помощь). Между тем современные дети считают, что, используя социальные архетипы, заложенные родной культурой, они не будут успешными. Сейчас как школьники называют человека, который все раздает, делится с другими? Лох! И это очень серьезный звонок. Еще один сбой происходит в отношении к себе и к другим. Русская культура другоцентрична и оценочна, как нам показали ассоциативные исследования. Мы всегда обращаем внимание на другого человека.

– Это вот – «что станет говорить княгиня Марья Алексевна»?

– Да, конечно! Для нас это очень важно. Мы оцениваем другого человека: как он себя чувствует, что делает. А для западной культуры это странно. Для них важно в первую очередь свое состояние. Такие моменты как раз и показывают нашу этнокультурную специфику, которая очень быстро размывается. Сейчас мы даже удивляемся и начинаем нервничать, если продавец не подходит и не спрашивает: «Что вам показать?». У наших детей смещаются приоритеты, и это отражается в ядре языкового сознания. У них уже на первом месте чаще «я», а не «мы».

Это видно и в научной речи. В России в научных статьях принято писать «мы». Нас всегда учили опираться на предыдущие исследования. А западная культура – это как раз «я». В начале двухтысячных я была на конференции в Польше. Вел заседание поляк, так он даже вскочил от возмущения: «Нужно писать – “я”. Вы, русские, пишете “мы”, потому что хотите избежать ответственности».

– А может, и правда?

– Я сразу вспомнила миниатюру Аркадия Райкина: «К пуговицам претензии есть?» – «К пуговицам претензий нет. Пришиты намертво!». Коллективистскую культуру нашу очень сложно сломать, хотя подвижки есть. Долгое время было четкое противостояние людям, которые получили образование на Западе и приехали работать менеджерами в Россию. Когда мы изучали причины конфликтов по письменной речи – а это была еще одна часть моей работы, стало очевидно, что руководители очень резко противопоставляли себя коллективу. Для большинства людей ценность – это все-таки хорошие человеческие отношения. А для руководителя ценность – время и деньги. Люди становились просто ресурсом. Я защитилась в 2004 году, и сейчас уже, конечно, все меняется. Но если отследить современное состояние, думаю, в профессиональной сфере будет много заимствованного.

Образ мира

– То есть молодёжь уже в меньшей степени мнение «княгини» волнует? Это хорошо или плохо?

– Смотря для кого. Для молодежи – это, возможно, лучше, а для всего социума – плохо. Другоцентричная модель соответствовала потребностям общества. Пока модель помогает его развитию, она работает. А сейчас проблема современного молодого поколения – отсутствие четких границ и ориентиров. В итоге кто-то пытается подстроиться и надевает маску для того, чтобы быть социально одобряемым.

Сейчас я в большей степени занимаюсь лингвокультурой, образом мира и, собственно, межкультурной коммуникацией, которую мы рассматриваем с точки зрения взаимодействия носителей разных культур. Гендерных, профессиональных, организационных – неважно каких. Потому что это связано с нашим образом мира и с языковым сознанием, которые очень серьезно влияют на восприятие и понимание. Если у вас нет определенных образов мира, которые использует ваш собеседник, вы не поймете речь, в том числе профессионалов. В университете тоже возникают проблемы, например, когда гуманитариям говорят «сделайте техзадание». Для нас подготовить техзадание – очень сложная задача, потому что мы не привыкли так структурировать мир.

– У вас же в основном иностранцы защищают кандидатские диссертации. Стало быть, образ мира довольно полный. И он стремительно меняется?

– Если рассматривать системно, образ мира практически не меняется. По ядру языкового сознания можно судить о культуре. Так, славянский ассоциативный словарь показывает, что у русских, болгар, украинцев и белорусов очень близкий образ мира в сознании. Самое важное для всех нас – человек, дом, большой, друг. Эти слова занимают верхние позиции в ядре языкового сознания.

Русские люди

– А какое главное определение русского человека?

– Хотелось бы, чтобы оно осталось «добрый». Об особенностях русских очень много написано статей, несколько десятилетий об этом спорят философы, социологи, писатели. Но, наверное, главное видно со стороны. Наши иностранные студенты подметили интересную особенность. Это ответственность за других, за тех, кто рядом, за окружающую среду.

Часто говорят, что у нас очень самоотверженные и отзывчивые преподаватели. В благодарственных письмах студенты пишут не только про обучение, хотя действительно у многих из них успехи просто потрясающие. Иностранцы за несколько лет учат русский язык, который по праву считается одним из самых сложных не только из-за системы падежей и грамматики, но и вариативности, большого словарного запаса. Часто студенты, особенно если в их родном языке нет категории рода, не понимают, почему стол – это мужской род, а парта – женский, хотя мы описываем один и тот же объект. Для иностранцев, конечно, это шоковая ситуация. Но особенно их потрясает отзывчивость наших преподавателей и желание всегда помочь. С выпускниками складываются дружеские отношения. К нам приводят мужей, жен, детей, пытаются угостить национальными блюдами. А мы им привозим овощи и фрукты из своих садов.

– А сейчас в каком направлении вы ведёте научную деятельность?

– Совместно с несколькими вузами реализуем научный проект по изучению региональных слов, которые могут многое рассказать о жителях Челябинской области.

– Как интересно! Приведите примеры.

– Самые распространенные слова – полуторка (вместо однокомнатной квартиры), мастерка (вместо олимпийки), зеленка (документ о праве собственности). Очень много заимствований, связанных с тем, что мы граничим с Башкортостаном: ашать, айда, башка, бабай. Сейчас мы пока на этапе сбора информации. Есть желание сделать словарь и перевести его на английский язык, потому что это тоже для иностранных студентов будет погружением в нашу региональную среду.

– А что они думают о ненормативной лексике?

– Иногда говорят: «Вы учите нас не тому языку, поскольку на улице мы слышим совсем другое». Они ведь это тоже очень быстро схватывают. Встречаются и региональные обозначения, например, «встретимся на Соньке» – то есть у общежития на улице Сони Кривой. Ребята, которые много общаются с русскими студентами, охотно применяют такие разговорные конструкции. Смеются, используют эти наши высказывания осознанно. И это погружение в городскую языковую среду.

Очень много исследований и статей у нас сейчас по специфике лингвокультур. Мы увидели, что часто не понимаем символику. Например, в Китае летучая мышь – символ счастья, поскольку на китайском языке эти слова имеют похожее звучание. У нас же это создание вызывает отрицательные эмоции. И таких моментов много. Их изучение, конечно, помогает узнавать друг друга. Я считаю, что это очень хорошо, когда к нам приезжают учиться из других стран. Ребята понимают, кто мы такие, какие мы и как с нами взаимодействовать. Это ведь очень важно, особенно сейчас.

– В целом, если говорить о языке, он усложняется или наоборот?

– Он идет в сторону вариативности. В 2000-е появилось много допущений, и для филологов это было очень плохо. Приходишь читать лекцию, тебя спрашивают: «Как правильно – дОговор или договОр?». Начинаешь объяснять: «Правильно договОр, однако допустимый вариант дОговор». Но студенты этого не понимают. Для меня было шоком, когда кофе стал у нас двух родов. Студенты сами пытались разделить семантически: если это хороший вкусный настоящий – то «он», а бурда какая-то – среднего рода кофе. Но пока оба эти варианта сосуществуют.

Большое количество ошибок сегодня в текстах, размещенных в СМИ, и в устной речи журналистов, к сожалению. Филологи тоже решили стать ближе к народу и пытаются не завысить языковую планку, а немножко ее снизить. Это вызывает большие вопросы.

Вообще период Перестройки повлиял на язык, как революция 17-го года. Меняется уклад в стране – меняется язык. Очень много слов ушло в запас, еще больше новых слов появилось. Возродили историзмы – «губернатор», к примеру.

«Давайте вместе разберёмся»

– Между тем у людей далёких от науки возникает вопрос: «Зачем нам голову морочат новыми нормами?».

– Думаю, что у тех, кто составлял словари и делал допустимые варианты, была благая цель: смягчить этап перехода. Вот только в результате мы так никуда и не перешли. Прежде люди изучали литературный язык, потому что это была своеобразная ступенька роста. А потом все это стало не так важно.

Откуда берутся нормы? Главные критерии – внутренние законы развития языка, распространенность и известные люди. А у нас авторитетами становились люди, которые не владели литературным языком. Во время Перестройки политики, бизнесмены часто говорили неправильно, и это все шло в народ. И с кофе среднего рода, думаю, просто пошли на поводу у многих. Сложно отследить то, на что опираются составители того или иного словаря. Пока мы лишь вынуждены констатировать: правила и границы языка размываются, а раз все допустимо, можно использовать любой вариант. При этом многие считают, что могут выделиться, применяя ненормативную лексику.

– Увы, иногда это случается непреднамеренно. А вы такую лексику используете?

– Практически нет. По секрету скажу – очень редко, только, когда за рулем (смеется). И потом об этом сожалею. У нас был преподаватель Владимир Федорович Житников. Он читал лекцию о том, как женщин называют, в том числе и на жаргоне. Преподаватель периодически поднимал указательный палец и говорил: «Филологу, как и врачу, ничего не должно быть стыдно». Но сейчас ненормативная лексика действительно очень серьезная проблема. Иностранцы быстро ее усваивают. Более того, некоторые студенты искренне считают, что это междометия. Могут в чате с преподавателем ввернуть крепкое словцо, и потом очень удивляются: «Ну все ж говорят! Как это – нельзя?!». При этом они еще и пишут так, как слышат. То есть двойной удар для преподавателя. Объясняем, что эмоции надо передавать несколько иначе.

– Что же дальше будет происходить с языком?

– Пена осядет. Вы же помните, как нас пугали: будет очень много заимствований, мы не переживем этого, русский язык растворится. Да, слова новые появились, но мы же их переработали, они же теперь обрусели.

Язык – это действительно очень интересное и перспективное направление для изучения. Он применим во всех сферах, и человек, зная законы языка, становится более успешным. Язык у нас очень богатый. Он изменчив, отражает реальность. Это лакмусовая бумажка общества, поэтому, с моей точки зрения, так важно сохранять стилистическую структуру, нормативность и не пытаться заискивать перед аудиторией. Мне кажется, что главная задача образования – поднимать уровень. Спуститься по наклонной гораздо легче.

Я очень надеюсь, что мы и дальше будем передавать русский язык новым поколениям, причем не только нашим. Потому что, когда приезжают зарубежные студенты и учат русский язык с нуля, да еще и пишут диссертации на русском – а это настоящий подвиг, они действительно становятся в чем-то на нас похожими. Не случайно говорят, что изучение русского языка – это мягкая сила. Это возможность понять нас, воспринять наши приоритеты, ценности и знания.

Многие иностранные студенты проникаются нашей культурой, остаются жить в нашей стране, видят здесь возможности для развития и работают на благо России. В нашей культуре много хорошего, неудивительно, что возникает желание ее перенять. Другоцентричность, забота. «Давайте вместе» – ключевые слова. А еще мы умеем гасить конфликты: «Давайте вместе разберемся и примем решение». Это удивительные вещи, и они вселяют надежду на светлое будущее.