Из досье

Татьяна Фёдоровна Семьян – доктор филологических наук, профессор. Окончила Казахский государственный университет в Алма-Ате. Заведует кафедрой русского языка и литературы ЮУрГУ с 2020 года. В 2006 году защитила докторскую диссертацию «Визуальный облик прозаического текста как литературоведческая проблема». В 2016-м награждена почетной грамотой министерства образования и науки Челябинской области, в 2020 году – почетной грамотой Министерства науки и высшего образования РФ. Автор более ста научных и учебно-методических публикаций. Есть сын и два внука.

«Всегда была готова»

– Когда впервые проявилась ваша любовь к слову?

– Знаете… у меня есть детская черно-белая фотография, где я на руках у мамы. Мне года четыре. Мама смотрит на меня, а я смотрю в камеру… с высунутым языком. На обратной стороне мама написала: «Будущий лингвист. Задатки есть». Хотя лингвист я в широком смысле слова. Больше литературовед. Чувствую и понимаю литературу, но, конечно, через язык. Мама мне всегда покупала книги. Я много читала и перечитывала. Вообще люблю перечитывать, смаковать само построение текста. Для меня это даже важнее сюжета. Не все эти книжки дожили до сегодняшнего дня, но я их очень хорошо помню.

– Сочинения в школе на отлично писали?

– Да. Но я не думала, что стану филологом, больше история нравилась. У нас в семье вообще интересная ситуация сложилась. Мама хотела быть филологом, но в силу жизненных обстоятельств стала учителем химии и биологии. Я хотела поступать на истфак, но учитель истории так усиленно меня готовил к экзаменам, что просто отбил всё желание. В итоге поступила на филологический факультет. А историком стал сын.

В старших классах интерес к литературе был для меня естественным. Я всегда была готова. Сочинения писать мне нравилось. Но я не для пятерок это делала, хотя и окончила школу с золотой медалью. Просто было интересно. В вузе преподаватель говорила, что у меня филологический талант. Мне и сейчас писать нравится.

– А когда определились ваши литературоведческие предпочтения? Периоды, авторы…

– Наверное, окончательно определилась со своими интересами, когда уже стала преподавать в вузе. Модернистская, авангардная литература… Но сейчас я от этого очень устала. Вернулась к русской классике. Очень люблю ее и понимаю. Я не воспринимаю переводную литературу. В подлиннике читать не могу, хотя знаю разговорный английский. А перевод… Понимаете, для меня литература – это в первую очередь феномен языка. А в переводе уже нет авторской самобытности слога. Получается, просто читаю сюжет. Я, конечно, знаю зарубежную литературу, но я ее не чувствую. В этом смысле я…

– Патриот?

– Ну я вообще патриот. Для меня русское искусство и литература первичны. Конечно, люблю Бунина, Чехова, Набокова, Алексея Толстого, Пастернака как поэта. Недавно перечитывала Салтыкова-Щедрина, поражалась, какой это глубокий автор. Безусловно, и глубина психологизма Льва Толстого потрясает.

«Студентов заражаю интересом»

– ЮУрГУ способствовал вашим научным достижениям?

– Я приехала в Челябинск в конце 1997 года из Алма-Аты. Уже была кандидатом наук и работала в двух вузах. А в 2002 году меня пригласили в ЮУрГУ, и здесь стала доктором наук. Защитила диссертацию на тему «Визуальный облик прозаического текста». До сих пор это очень актуальная и важная научная проблема, и у меня много уже защитившихся учеников, которые продолжают исследовать эту тему. Текст ведь имеет материальное воплощение. Это то, как мы его воспринимаем глазами. Форма текста нам сообщает род, иногда жанр. Но мы же двигались в сторону клипового мышления…

– И, кажется, додвигались. Что сейчас происходит?

– Это большой сложный вопрос. Изменился формат чтения, читатель, вектор читательского интереса… Но литература всегда будет, ее всегда будут читать. Изменения стремительны. Читатель не успевает воспринимать то, что предлагает писатель. Если говорить о форме, то сейчас активно развивается жанр графического романа. Здесь текст и картинка в паритетных отношениях. Я его изучаю и статью научную написала, но мне такую литературу читать сложно. Я все-таки человек слова, а не картинки. А еще литература развивается в сторону нон-фикшн, документалистики, когда сюжет основан на реальных событиях. Огромное количество авторов сегодня создает фанфики. Продолжают сюжет какого-нибудь произведения. Очень модное направление, которое даже изучают.

– Но… это так странно – додумывать за классиков.

– Мне тоже это странно. Но одно дело наша оценка этого явления, а другое – факт его существования. Я за то, чтобы наука изучала все явления безоценочно. Как паразитологи изучают всякие неприятные вещи. Уж извините за такое сравнение.

– Сравнение отличное! А каковы позитивные тенденции современной филологии? Что вас вдохновляет, заставляет с улыбкой заходить в аудиторию?

– Мне нравится сам процесс. Нравится наблюдать, как построен текст. Меня всегда поражало: все русские авторы пользуются примерно одним лексическим составом, синтаксисом. У всех примерно одинаковый набор приемов. У всех мотивы любви, жизни, смерти… Но эффект от составления этих элементов принципиально разный.

Мне интересно анализировать и рассуждать, как создано произведение. А где я могу об этом поговорить? Я ж не буду с этим вопросом на улице к людям обращаться. Вот и говорю об этом в аудитории и получаю удовольствие от общения со студентами на эти темы. Мне кажется, я их заражаю этим интересом, и они вдохновляются. Мне кажется… я неплохой преподаватель (смеется). А положительные тенденции… Понимаете, опять же наука для меня безоценочна. Во всяком случае, на этом этапе моей жизни. Это некий объективный абсолют, в котором нет ни плохого, ни хорошего. Есть только объекты для изучения.

Как стать великим

– Сегодня каждый в Интернете мнит себя либо писателем, либо журналистом. Ваше отношение к графоманам?

– Наверное, будет проще сказать, что графоманов я не люблю. Мне не нравится позиционирование, когда все умеют делать все. Обесценивается профессионализм, ремесло. Прежде чем что-то делать, этому нужно научиться. Долго, упорно, мучительно учиться, получить много двоек, потом – пятерок, а потом уже браться за дело. Литературный опыт показывает: великим становится тот писатель, у которого сожжено много черновиков, кто работает над стилем. Это только молодые авторы думают: написал без черновика стихотворение – и весь мир у твоих ног. Выложил в группе «ВКонтакте» – и все 150 друзей восхищаются: «Какой молодец! Пиши еще!».

Вообще, что значит «графоман»? Если вспомнить XIX век, то практически все образованные люди умели писать художественные тексты. В средневековой Японии придворный этикет предполагал умение создавать хокку, танка и хайку. Но сейчас количество пишущих увеличилось в разы. Можно ведь уже даже особо грамотным не быть – тебе электронный редактор в ворде подчеркнет ошибки.

– Как же распознать настоящего поэта?

– Критерии есть. Поэта должны признать «свои». Помните Пушкина? «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Пусть меня признает мой соратник, я войду в литературное сообщество, меня издадут журналы, а не просто сбегаю в соседнюю типографию и за свои деньги издам книжку… Хотя так тоже можно.

– Признание «своих» – тема скользкая. Бывает, творческая ревность правит бал…

– Да. Но настоящий поэт, он ждет годы, десятилетия и, может быть, даже при жизни не дождется… Таких примеров – весь учебник. Настоящий поэт или писатель никогда не живет богато. Настоящей литературой больших денег не заработаешь.

– А Донцова?

– Ну это же издательский проект, маркетинговая массовая литература. Пишет не Донцова, а литературные работники. Можно не оценивать негативно литературу, которую мы называем графоманской, потому что все равно время расставляет все по своим местам. В учебники литературы такие авторы не войдут. А то, что они с упоением пишут и их читают их мамы, бабушки и девушки – ну ладно. Хоть не забудут, как читать.

Хотя, если честно, графоманы утомляют. Они очень навязчивы, приставучи: «Прочитай. Оцени». Обижаются, если нет времени или желания этим заниматься. А еще они не умеют рефлексировать, оценивать себя со стороны контекста. Им кажется, что бы они ни написали – все уже литература. Профессиональные поэты очень хорошо знают литературный контекст: что было до них, что пишут сейчас. Меня порой это даже удивляет. Челябинские поэты знают столько стихов друг друга! Цитируют. При таком подходе можно и свое творчество как-то более адекватно оценивать.

– Но в душе-то всё равно каждый маломальский поэт убеждён, что он гений…

– Мне кажется, если человек действительно чего-то стоит и он адекватен, знать, что гений, он будет внутри себя. Но транслировать это не станет.

– А нейросети хорошие стихи пишут?

– Плохое стихотворение может написать и большой поэт. Это вопрос не оценки, а целеполагания и контекста. Мы же больших поэтов оцениваем с точки зрения их художественных качеств, вклада, их места в мировой литературе. Ну написала нейросеть… Да чего уж нейросеть?! Возьмем меня. Я стихи не пишу, занималась этим лет в шестнадцать. Сейчас понимаю, что они были неплохие. А тут повод появился. Ну, думаю, надо сесть и написать стихотворение. В конце концов, я стиховед, кроме того, что теоретик литературы. Написала. И что?..

– Ну хорошее же стихотворение получилось?

– Понимаете… Поэт – медиатор. Он выражает не только свой внутренний мир, но и мировоззрение группы людей, страны. Он может даже прогнозировать будущее. Важны системность и целеполагание. А нейросеть, да и я вместе с ней… Всего лишь провели эксперимент. Ну и ладно. Написали. Молодцы!

– Не заменит машина души поэтической?

– Просто люди прочитали – и поняли, что это эксперимент. А человеку всегда человек интересен. Это ведь целая литературоведческая, антропологическая проблема. Почему я реагирую на какой-то текст? Всего лишь буковки читаю, но у меня мурашки по телу, слезы текут… Почему? Потому что я там нахожу что-то свое, личное. Что я найду в машине? Ровно то, что она написала текст.

«Люблю оставаться в тени»

– Ну давайте тогда о личном и поговорим. Иван Семьян – молодой и талантливый учёный ЮУрГУ, герой и эксперт нашумевшего фильма «Аркаим: колесница времени». Как вырастить такого замечательного сына?

– Я не знаю «как» (смеется). Сложный для меня вопрос… Я очень хорошо понимаю, где и что делала не так: ругала несправедливо, что-то запрещала... Я рефлексирую, все эти моменты помню, очень стыжусь и вслух у него прошу прощения. Хорошо, что Ваня – человек исключительной доброты, успокаивает меня. Но сама себя я не могу простить. Оправдание одно: мать же тоже взрослеет. Я не могла быть тогда такой умной, как сейчас (смеется). Но я ведь живой человек. Могу устать, несправедливо рассердиться...

Очень важный момент в воспитании – проговаривание. Мы многое с сыном обсуждали. Конечно, на какие-то вещи смотрим по-разному. Спорим и ругаемся иногда. Но мы друг другу интересны. И потом я сумела передать ему традиционный семейный подход – уважение к старшим. А ученым он просто не мог не стать. Господи! Я когда кандидатскую писала, Ваня у меня под столом сидел. Докторскую тоже у него на виду создавала.

Интерес сына к истории я всегда поддерживала и морально, и финансово. Ездили в Коломну, Кострому, археологические парки. Купила ему первую настоящую кольчугу весом килограммов двенадцать, мечи... Девать Ваню в детстве было некуда, возила его с собой по научным конференциям. Однажды мы на автобусе проезжали мимо чудесного коломенского кремля. Настоящая боевая полуразрушенная крепость! А Ваня тогда уже интересовался военной историей. Когда он увидел в окно кремль, в таком восторге вскочил со своего места! …Сейчас буду плакать! Это триггер. Каждый раз при этом воспоминании начинаю рыдать, хотя повода – никакого! Нужно было видеть его светящиеся глаза… (смахивает слезы). Настолько была эмоциональная реакция, что эта картинка у меня до сих пор перед глазами.

– Сейчас Иван на волне успеха. Как вы к его славе относитесь?

– Я вообще ко всему отношусь осторожно. Не люблю сильно радоваться. Мы с ним такие люди… Нас никакой славой не купишь. Мы все знали, чего Ваня стоит. Так что никто в семье не удивился. И потом, мы видели, сколько работы, жертв и лишений за этим стоит. Больше боишься за него, чем радуешься. Фильм «Аркаим: колесница времени» – это не шоу, а наука. Ваня много трудился и продолжает этим заниматься. А слава… есть и есть. А нет – и не надо. Я вообще люблю оставаться в тени. И это наше интервью… Я, конечно, очень вам благодарна за интерес, но если бы его не было, я бы чувствовала себя комфортней.

У Вани редкие способности к науке. Он языки знает, читает монографии в подлиннике. Ваня связан со своим старшим сыном Егором чуть ли не больше, чем я с Ваней. Родил себе друга. С таким азартом играют они в мальчишеские игры, что я даже не знаю, кто больше удовольствие получает – сын или внук. Они и книжки вместе читают. У них общий круг интересов. У Егора феноменальная память. Куски научного текста с ходу запоминает наизусть. Наверное, будущий ученый (смеется).

«Заставляю себя радоваться»

– Что для вас наука?

– Наука для меня абсолют. Даже не искусство, даже не любовь… Для меня многое держится на науке в этом мире. Она помогает, лечит, объясняет феномены.

– Вы можете оценить свой вклад в науку?

– Сейчас очень нескромно прозвучит, но мне кажется, что я и Ваня очень много сделали для науки Челябинска. Это парадоксально, в том смысле, что мы ведь здесь не родились. Мы, так сказать, не местные. Но я столько привнесла в литературоведческую науку! Несколько поколений филологов вырастила. Ваня разрабатывает методы экспериментальной археологии. Для меня самой это удивительно, но мы повлияли на развитие научной мысли Челябинска.

– А в будущее филологическое вы оптимистично смотрите?

– Филология до нашей эры существовала, но в сегодняшнем виде это наука молодая. Она развивается с начала XX века, поэтому, конечно, у нее перспективы огромные. Искусство активнее трансформируется, и я не всегда уверена, в положительную ли сторону. Какое-то оно странное бывает, это современное искусство. Я даже стала ловить себя на том, что не всегда понимаю, хорошее современное стихотворение или плохое. Но наука вечна. Тексты всегда надо будет изучать и каталогизировать.

– Что самое главное сегодня для учёного?

– Я думаю – не потерять интерес к профессии, к предмету своих исследований. В науке много косного, медленно развивающегося, тормозящего. Но методы научные меняются быстро, и нужно отслеживать их актуальность. Мир вообще стремительно меняется. Важно не бояться этого. Но это и самое трудное – быть смелым. Жизнь в любом случае очень интересна. Для меня жизнь самоценна сама по себе. Вне зависимости от того, что в ней происходит, плохое или хорошее. Миллиарды людей могли просто не родиться, как и мы с вами. Нам дали такой шанс. Вот и радуйтесь! Мы приходим из небытия и в небытие уходим. Поэтому все, что случается, пусть случается.

– Однако под влиянием обстоятельств порой трудно бывает сохранять радость жизни…

– Но стремиться к этому надо. Из литературы мы знаем, что перед смертью человек вспоминает не что-то глобальное, а какие-то мелкие бытовые человеческие радости. В них и есть счастье жизни. Человек мало меняется. Мы думаем, что в доисторические времена люди были менее умные, менее развитые. Нет. Свет, любовь, знания, опыт… Все эти категории были всегда. С наукой жить гораздо интереснее. Она открывает для тебя мир еще с одной стороны, а не только сферу чувств, которая очень сложна. Генетически я пессимист. Но над собой работаю. Заставляю себя радоваться при любом раскладе.