– Как сильно повлияла на работу вашего университета пандемия коронавируса? Насколько эффективно удалось перейти на удалённую систему обучения? И может ли она в полной мере заменить очную?

– Конечно, пандемия повлияла. Мы перешли в дистанционный режим работы. Но сделали это безболезненно, поскольку дистанционным образованием занимаемся уже более десяти лет. Эти технологии отработаны и не дают серьезных сбоев. Более того, год назад для 500 преподавателей провели курсы повышения квалификации по эффективной работе в условиях дистанционного образования. Мы это сумели сделать, и информационная система университета выдержала.

С марта мы проводили занятия по расписанию, но удаленно. Это коснулось и наших зарубежных студентов, которые уехали на каникулы в свои страны и не сумели вернуться после объявления пандемии. В частности, наши многочисленные студенты из Китая отправились на родину отмечать китайский Новый год – и границы закрылись. Мы никого не оставили без внимания, все учебные планы были выполнены. Сдача экзаменационной сессии и защита дипломных проектов проходят успешно.

Конечно, дистанционное образование не может полностью заменить обычное контактное. Большую роль играет личность преподавателя. Трудно переоценить воспитательное значение живого общения со специалистом. И потом, все-таки нужно работать с оборудованием. А в дистанционном режиме это очень сложно.

– Согласны ли вы с тем, что переход на двухуровневую систему подготовки специалистов – магистратуру и бакалавриат – негативно сказался на качестве отечественного высшего технического образования и уровне выпускников?

– Согласен, переход сказался негативно. В частности, это касается инженерного образования. В нашей стране оно всегда отличалось фундаментальностью, которая важна в двух аспектах: в конструировании и в управлении технологическими процессами. Используются серьезные программные продукты, они требуют фундаментальных знаний. Есть методы оптимизации, статистические методы, нейросетевые технологии (методы искусственного интеллекта), нечеткая логика. Для того чтобы успешно работать с программными продуктами, нужно понимать эти серьезные математические методы. Сегодня четырехлетний бакалавриат не дает такой возможности, просто потому что не хватает времени.

С другой стороны, когда у нас есть шесть лет обучения, тоже не здорово. Из бакалавриата мы должны выпустить студента, который уже что-то умеет, а цель магистратуры – это специализация. Там тоже не очень получается давать фундаментальное образование. Мне представляется, что должно быть пятилетнее образование для обычных специальностей и пять с половиной лет для специальностей, связанных с «оборонкой».

– Поясните на примере вашего университета: что конкретно потеряла система высшего образования по сравнению с советским периодом? Или приобрела?

– Как я уже сказал, мы потеряли в фундаментальности. А это очень важная позиция. Сегодня мы учим студентов прикладным вещам, которые нужны для работы. Но техника постоянно меняется, совершенствуется. Если нет фундаментальной основы, сложно будет освоить технику, которая появится через десять лет, к примеру. Нам необходимо сохранять фундаментальное образование в инженерных, в естественных и в гуманитарных науках. Это очень важно для всех.

Что мы приобрели? Информационные технологии. Раньше не было таких курсов. Сегодня студенты в этой сфере подкованы неплохо. Если говорить, опять же, о глубокой теоретической подготовке, я думаю, что в направлении информационных технологий ее тоже не хватает. Самые лучшие программисты у нас – это выпускники по специальности «Прикладная математика». Они хорошо трудоустраиваются и решают сложные задачи, в том числе связанные с искусственным интеллектом. Там, где требуется серьезное программирование, нужна хорошая математика.

– Уступает ли система высшего образования зарубежным аналогам или, напротив, выигрывает у них?

– Фундаментальность в образовании мы все-таки стараемся сохранять. И там, где это получается, выигрываем. По моему ощущению, зарубежное образование во многом ориентировано на хорошие прикладные аспекты. Еще один немаловажный момент: у нас сохранилась практика. Поддерживаем связи с предприятиями. К примеру, Южно-Уральский университет имеет договоры на студенческую практику с тремя тысячами различных предприятий – больших, средних и малых. Это очень важная составляющая. В зарубежных университетах этого нет.

Практика – это, конечно, очень полезно. Ведь выпускники потом идут работать на предприятия и быстрее входят в процесс, отвечая предъявляемым требованиям. В этом плане, мне представляется, мы выигрываем.

А в чем уступаем? В универсальности подготовки специалистов. У нас очень большое количество направлений обучения. В зарубежных университетах их существенно меньше. Поэтому там дают студентам технических направлений образование более широкое, а потом их специализируют. При устройстве на работу выпускники демонстрируют более широкую базу знаний.

При углубленном изучении специальности, если в дальнейшем человек не находит работу по профессии, приходится достаточно серьезно переквалифицироваться. У выпускников зарубежных университетов этот процесс проходит легче.

– Как сильно трансформировались требования к выпускнику со стороны работодателей по сравнению с тем, что было десять или двадцать лет назад?

– По большому счету глобальные требования не изменились. Выпускник должен прийти на производство, как можно скорее влиться в коллектив и решать поставленные задачи. Процесс адаптации должен занимать минимальное количество времени. Правда, мы помним и фразу Аркадия Райкина из его знаменитого монолога: «Забудьте все, чему вас учили в институте…». Это, конечно, крайний тезис, но в той или иной степени он имеет право на существование.

Сегодня требования работодателя более жесткие. Жизнь стала динамичной. Это не советские времена с плановой экономикой, предприятиям нужно и выживать, и развиваться. Поэтому молодой специалист, который приходит на производство, должен сразу давать результаты. Естественно, повысились требования к компетенциям, а также появились новые требования, которых не было лет двадцать назад. Надо владеть информационными технологиями, английским языком, разбираться в экономике.

– Успевают ли университеты учитывать изменения запросов со стороны рынка труда?

– Мы взаимодействуем с работодателями, консультируемся. У нас тесные контакты с мировыми и российскими лидерами. Образовательные программы мы стараемся делать, анализируя требования мировых лидеров, которые работают в Российской Федерации, и российских лидеров, которые работают на глобальном рынке.

– Владимир Путин в прошлом году акцентировал внимание вузовского сообщества на том, что аспирантура – это не просто ещё одна ступень высшего образования, а прежде всего подготовка молодого учёного. Все ли аспиранты в вашем вузе защищают диссертацию?

– К сожалению, не все. Процент защиты резко уменьшился. На деле получается следующее. Те, кто идут в аспирантуру, сдают экзамены, испытывают недостаток времени для научной работы. И вторая сторона дела – некоторые и не собираются научной работой заниматься. Поступили в аспирантуру – их не взяли в армию. Пройдет три-четыре года, в зависимости от аспирантского срока, российская армия про них забудет – и все хорошо! Диссертацию защищать не надо…

– Что руководство университета делает для того, чтобы молодые учёные продолжали заниматься наукой?

– Мы стараемся подбирать тех аспирантов, которые действительно наукой интересуются. Стараемся работать с научными руководителями, для того чтобы они были с аспирантами в постоянном контакте.

– Незадолго до начала пандемии Министерство науки и высшего образования разделило российские вузы на три группы. В какую из них попал ваш университет? Понятно ли вам, какие конкретно критерии повлияли на это решение?

– Насколько мне известно, мы попали во вторую группу, хотя ЮУрГУ является национальным исследовательским университетом и участником Программы 5-100. За четыре года в рамках реализации этой программы увеличилось в семь-восемь раз количество публикаций и цитирование. Но… тем не менее, мы находимся во второй группе. Почему? Нам непонятно.

– Считаете ли вы, что государству необходимо разработать систему чётких цифровых индикаторов, позволяющую составить объективный национальный рейтинг университетов? Нужен ли он вузовскому сообществу? Какие критерии, в первую очередь, он должен учитывать?

– Думаю, да. Сейчас нас оценивают все, кто хочет оценивать. Мы оглядываемся на разные рейтинговые агентства, которые, кстати говоря, на оценке университетов зарабатывают деньги. Оцениваются вузы с разных позиций, и, мне представляется, было бы полезно, если бы имелись четкие и понятные нашему государству критерии – что университет из себя представляет. Считаю, что рейтинг «Три миссии университета» больше других отвечает этим требованиям. Потому что он еще и учитывает, что университет делает для развития экономики, для социальной жизни в регионе и в стране.

– А как вы относитесь к попыткам различных организаций составить рейтинги в частном порядке? Они помогают или, напротив, мешают?

– Есть авторитетные организации, глобальные рейтинги. Когда мы работаем с их экспертами, понимаем, почему где-то наши позиции лучше, а где-то хуже. И это помогает нам оценить себя среди других университетов по ряду показателей. Но в то же время рейтингов сейчас существует огромное количество. Где-то мы ниже, где-то существенно выше. Иногда это тоже не очень понятно. Тем не менее, мы участвуем в рейтингах, поскольку это на сегодняшний день единственный и главный цифровой инструмент оценки уровня университета. Но во всех участвовать, наверное, смысла нет.

– Что необходимо предпринять нашим университетам для того, чтобы увеличить своё присутствие в наиболее престижных глобальных рейтингах – QS, THE и ARWU?

– Во-первых, нам нужно заниматься серьезными актуальными научными исследованиями, которые находятся на переднем крае науки. Во-вторых, нужны международные коллаборации. Для того чтобы получать эффективные результаты в научном плане, необходимо сотрудничать с ведущими профессорами зарубежных университетов. Это помогает в научной деятельности, в постановке задач и их решении, а также в публикационных результатах, поскольку журналы, которые индексируют научные статьи, находятся за рубежом.

Основная составляющая – научная работа. Этим и нужно заниматься. Но я бы отметил также то, что рейтинги все-таки не должны быть самоцелью. Научная работа должна базироваться на решении тех задач, которые развивают российскую экономику. Эффективно решая эти задачи на мировом уровне, мы должны двигаться и в рейтингах.

– А не следует ли более пристальное внимание уделять именно предметным рейтингам? Ведь сравнивать экономические и медицинские вузы не вполне корректно, кроме тех случаев, конечно, когда в одном создана идеальная среда, а в другом царит разруха.

– Конечно! С одной стороны, речь идет о разных профильных университетах. Но, с другой стороны, в универсальных вузах, а ЮУрГУ именно таким и является, поскольку у нас есть и естественные науки, и технические, и гуманитарные, все направления на высоком уровне развиваться не могут. Все они нужны региону, в котором университет находится. Но что-то в универсальном вузе должно развиваться на хорошем международном уровне.

– Как вы относитесь к заявлению Виктора Садовничего, призвавшего отказаться от Болонской системы? Как это повлияет на развитие высшего образования в нашей стране?

– Могу сказать, что Виктор Антонович прав. Еще до внедрения Болонской системы инженеры, которые оканчивали наш университет и уезжали в Штаты, успешно там устраивались. Выпускники аэрокосмического факультета получали позиции в НАСА и эффективно там работали. Тех, кто у нас оканчивал специалитет, приравнивали к магистрам, окончившим американские университеты.

Когда я учился в ЧПИ (ныне ЮУрГУ), у меня было шесть семестров математики. Это позволяло потом успешно выполнять сложные технические задачи, с которыми молодым инженерам приходилось сталкиваться. Однако я бы не стал вопрос об отмене ставить так категорически. Мы все-таки должны встраиваться в международное образовательное пространство. Но те преимущества нашего образования, которые были в прошлом, нужно сохранять.